Пролог

Я не пишу стихов. Раньше писал, теперь – бросил. Но ведь нет другого способа согреться, а холод пробирает до костей… Вот такая весна.
Темно. Не страшно, но холодно. Кажется, у меня больше не осталось никаких чувств, кроме способности ощущать холод. Все остальное – навеки замерзло.
Больше нет ничего, что влекло, мы теперь острова.
Все попытки друг друга почувствовать сходят на нет.
Тот же голос и те же слова, только без волшебства.
Абсолютная ночь - интервал - абсолютный рассвет.
Ранняя весна мерзнет в городских стенах, и я замерзаю вместе с ней. Не знаю, за какую вину нас с ней заключили в эту холодную темницу, прикрытую сверху лоскутом серого, студенистого неба. В чуть оттаявших местах светят желтые огоньки чьих-то окон, но не нам. Мы погибаем, не в состоянии вырваться на волю, разбить вечную застылость этих холодных стен. Выхода нет.

Никаких тебе полутонов у большой тишины.
Одинокий фонарь еле жив, раскололось стекло.
Тает снег под ботинками, мы в двух шагах от весны.
Чего-то главного нет, и даже чувство досады прошло.
«Ты сам ушел, ты сам бросился прочь, не задумываясь о погоде. Ты решил преодолеть холод. Ты думал его победить… Глупец», - слышу я чей-то холодный шепот. Или это воет ветер, а остальное я додумал сам?
И прошла эта ночь, и пока обошлось без вранья.
Проехал первый троллейбус, и скоро откроют метро.
Сидят, нахохлившись, в арке у булочной два воробья.
От безысходности и просто от холода сводит нутро.
У меня ничего нет. Ничего не было, и ничего не осталось. И никто – никто! – не найдет меня, не поможет… Я лягу у первого же фонаря и усну. Замерзну, а если пойдет снег, меня заметет. Но под фонарем должны найти. Холодно…
Если бы хоть кто-нибудь помог! Но никто даже не пройдет мимо. Поздно, уже ночь. Или утро? Или еще вечер? А может быть, уже следующий? А может, вообще больше ничего нет? Я уже лежу под фонарем, заметенный снегом?

Я больше не сочиняю стихов. Просто не могу. И почему-то уже не холодно. Жарко…
Вон тот фонарь. Во дворе. Где движется чья-то тень, невидная мне…
Иду.
Уже иду.

В прологе использован текст песни «Абсолютная ночь» группы «Белая гвардия» (cтихи Зои Ященко). Песни нет в сети

Серия 1. Только раз в году.

С залом творилось что-то непонятное. Я думал, всем давно известно, что медляками мы заканчиваем концерт. То есть медляк – и все, пора уходить. Мы только что отыграли медленную песню с нового альбома – это было некое подобие замедленного танго. Зрители оттанцевали, но не расходились.


- Они чего-то ждут, - шепнула мне Алька.
Интересно, чего?
- Спеть еще? – спросил я.
Зал секунду помолчал, а потом все в один голос ответили «Да!»
- А что?
Все закричали вразнобой, а группа девчонок у самой сцены завопила что было сил: «Я с тобой!», «Я с тобой!» Их поддержали почти все.


Это была новая песня, тоже с последнего альбома. Туповатая, честно говоря.
- Вкус у наших зрителей, прямо скажем, не очень, - заметила Алька (тихо, конечно же). – Впрочем, это твои зрители.
Мы самая самокритичная группа нашей эстрады. Я критикую ее, она – меня, мы – сами себя, а остальные – нас.
- Согласен, - ответил я. – Как только им нравится такая чушь?

Я ее, если честно, написал с большого бодуна. Но мои зрители вообще люди странные. Распространяют в сети тексты моих песен. Мне, собственно, плевать, пусть распространяют. Но я один раз глянул… мама родная! Есть у меня строчка: «То ли это Гамлет датский, то ли это просто Санчо Панса». Что они творили с бедным Санчо, воспринимая его на слух! Он у них был и «Сан-Чопансо», и «Сан Чен Пансо», и «Саньчик Пансы». А Гамлет!.. Коротко и ясно: «Гамлет дацкий». «Превед, Гамлед!» После этого я настоял на том, чтобы на обложке альбома был текст именно этой песни. Еще одного «даццкого Гамледа» я бы не выдержал. Нет, они, конечно, не все такие. Они хорошие.
- Окей, девчонки! – крикнул я в зал и махнул рукой ребятам. – Поехали.

Мне скоро вот уже семь тысяч лет,
Меня по детству сглазил поэт,
Сказал, что жить мне в обители рая,
Да только я все не умираю.
И не смотря на границы столбы,
Я в жизнь пошел, как в лес по грибы,
Мне утро подало знак синевою,
И тут я понял, что я с тобою.
Я с тобой! – выкрикнул я в зал.
И зал ответил:
- Я с тобой!
- Весь день пугали дорогой в ад,
Под вечер начался звездопад,
И мне звездою пробило грудь,
Упал, да только не мог все заснуть.
Ко мне зима забралась в постель,
На голову снег, по рукам метель,
И вел я долго неравный бой,
Меня спасло то, что я с тобой.
Зал замер. Я тоже. Набрал в легкие побольше воздуха и:
- Я с тобой! - с весной первой птицей.
Я с тобой! - с колодца водицей.
Пеплом на ресницах, солнцем на руке,
Каплей дождя на щеке...

Зал был в восторге. Я прикрыл глаза и закончил, уже не волнуясь:
- Мне дороги записаны в сестры,
Мне ветра записаны в братья,
Мне бы забыть кино прошлой смерти
Про тюрьмы духа да черные платья,
Мне не одевать их злые одежды,
Мне хватает Веры, Любви да Надежды,
Мне земля за все все простила,
Мне от тебя небо ключ подарило.
Зал ничего не понял, но был по-прежнему в восторге. Как я это написал? Не помню. Я всегда забываю.
- Мне надоели костюмы и маски,
Я не хочу быть героем из сказки,
Если мне лететь, мне и славы не надо,
Если мне упасть, то ты будешь рядом.
Ты мне скажешь: "Не может быть этого,
Мы с тобой на разных планетах..."
Я рассмеюсь и окна открою.
Я - это ты, и всегда был тобою.
Закончил тихо, спокойно. Если б у меня еще было, кому это спеть.… Эх, эх…
- Пель, - громко сказала Алька со странной улыбкой, - тебе записка из зала.

В записке было написано Алькиным почерком: «Дурак, ты же собирался сделать объявление! Когда ты вылечишь склероз?»
- Я идиот, - прошептал я.
Алька кивнула – мол, это уж точно.
- Дорогие дамы и господа! – выкрикнул я в зал – по-прежнему никто не расходился. – Мне пишут, что я хорошо спел новую песню, но волнуются за мое здоровье. Мол, я хриплю. Да, я хриплю, дамы и господа, может быть, я даже теряю голос, - смех в зале, - но хуже всего, что я совсем потерял память. Все помнят, что сегодня концерт удлинен, это написано на афишах, в программках и на билетах. Один я, пребывая мыслями в иных материях, - опять смех в зале. Может, мне уйти в юмористы? Может, это мое призвание? – совершенно об этом забыл. Итак,… оркестр, туш!
Оркестр, как всегда, мысленно заржал на этой моей фразе. Слава богу, ржать на сцене по-настоящему мы их отучили. Заиграли что-то бравурное (туш они по-прежнему путают с маршем Мендельсона – я, впрочем, тоже – поэтому на этой фразе предпочитают импровизировать).

- Итак, дорогие дамы и господа! Я хочу… я прямо-таки мечтаю сделать объявление! Сегодня исполняется 25 лет нашему замечательному Алмазу, нашей Алечке Ришелье, музе, вдохновительнице, соловушке.… Нашей самой светлой личности, самой рыжей вредине, самой красивой девушке на свете.… Нашей вечно юной Алечке… - «Все, хватит», - означал ее красноречивый взгляд.
- Виват Але Ришелье! С днем рождения! – Ребята заиграли «С днем рожденья тебя», - и зал подхватил. Молодцы все-таки наши зрительницы… и редкие зрители, обычно их спутники. Что ж делать, на меня ходят посмотреть. Мне однажды парень одной поклонницы чуть морду не набил. Приревновал, сволочь…

Серия 2. Вечер трудного дня.

Очень прошу простить за ландшафты и интерьеры на фотках - ну не мое это, хотя стараюсь, как могу.

Я захлопал глазами и выдавил самый глупый, самый ненужный в такой ситуации вопрос:
- От кого?..
И тут же зажмурился, чтобы не получить пощечины за такое бесцеремонное вмешательство в ее личную жизнь.
Есть в одном фильме такая фраза «А какое твое собачье дело, друг?» Вот это ее девиз.
Верите – я до сих пор не знаю о ней элементарных вещей. В смысле, тех вещей, которые обычно узнаешь о человеке после пяти лет знакомства: кто были ее родители; где она родилась и когда приехала в Москву (мне казалось, что она приезжая); где и как она училась (в смысле, в школе), с кем дружила и так далее. Все, что она рассказывала, было как-то абстрактно, неконкретно. Говоря о школьных приятелях, Алька не называла фамилий, никогда не говорила, как училась, что это была за школа… Просто какой-то случай, вырванный из контекста.
Я не говорю уж о таких деликатных вопросах, вроде: кем был ее первый муж и отец Мелкой; и один ли это человек – это мне выяснить, наверное, никогда не удастся. Спросил как-то и схлопотал такую оплеуху…
Но на этот раз все вроде спокойно.
- От Журбина, от кого ж еще-то… - устало протянула Алька.
Так – по фамилии – она звала своего мужа. Впрочем, этого человека трудно было звать не по фамилии. Я чувствую, что все друзья, сослуживцы и подчиненные тоже зовут его Журбиным. За глаза.

В глаза, конечно, лучезарно улыбаются и зовут по имени-отчеству. Оно у него трудно запоминаемое, я так и не выучил. Только Мелкая зовет его папой. Ее никто не учил, и она прекрасно знает, что он ей не отец, а вот – зовет. Черт знает, что творится в голове у этой девчонки…
- А чего тогда так грустно, Алюсь? Это же здорово.
- Здорово, - так же устало повторила она, садясь на диван. – Конечно, здорово.
- Ну так… - я недопонимал ее настроение, - и Дашка обрадуется. И все. И Журбин…
- А вот это сомнительно, - ответила она. – Ты же знаешь, он не любит детей. Дашка к нему и так, и сяк, привязалась, как к родному папаше, а он – ноль внимания.
- Ну, не любит чужих, так полюбит своего… - я не был уверен в своих словах, но надо же было что-то сказать.

Я не знаю, почему она вышла за него. Особой любви там не было, но и не по расчету. Потому что Алька никогда в жизни не позволила бы себе выйти замуж по расчету.
- Может быть… - Алька подняла на меня глаза. – Все еще может быть. Я могу умереть при родах. Ребенок может родиться мертвым. Может случиться выкидыш. Меня может завтра сбить КАМАЗ. В конце концов, можно просто сделать аборт…

- Аль, ты офигела, - сделал вывод я. – Ну и что с того, что твой Журбин не любит детей и возможно, не полюбит твоего ребенка? Разве тебе плохо жилось без него? Пошли его к черту и бросай. Ничего существенного ты в жизни не потеряешь.
- Да, ты прав. Надо завязывать с планированием жизни и совершить что-нибудь внеплановое… Это ведь он, он расписал всю мою жизнь по часам, дням, неделям, месяцам и даже годам! И ни в один из его планов наш ребенок не входил. Ну и что? Петьк, что важнее – план или ребенок?
- Ты еще спрашиваешь? – удивился я. – Конечно, ребенок.
- А Журбин бы ответил – план.

«Зачем тогда ты с ним живешь?» - хотел спросить я, но не стал – испугался.

Мы помолчали. Я уже потянулся за футболкой, но Аля вдруг заговорила:
- Знаешь, у меня был любовник… Подожди ты!.. Давно был. Мы год назад расстались. Красивый был. Брюнет. Француз. Журналист… Мы с ним три месяца встречались. Ну, иногда, раз в неделю, иногда чаще, иногда реже… Для него это было так – наплевать, а для меня… Петька, я влюбилась, как дура…
- Почему – как дура-то?
- Потому что это глупо было. Потому что я вообще дура. Он взял и уехал. Ровно год назад. Забыл уже обо мне, наверное… А мне иногда так тошно без него… До сих пор. Вспомнила вот, как год назад провожала его в аэропорту, и реветь захотелось… Хорошо, песня нашлась подходящая, слезливая. «Разлука – вот извечный враг российских грез…» А у них нет таких песен. У них все песни такие фривольные, «Адьё лямур» всякий…
«Неправда, я слышал кучу французских песен о разлуке», - хотел сказать я, но не стал.
- Алюся… Алюсенька… Алечка… Ты не плачь, успокойся, тебе вредно… Забудь его, забудь их всех. Все равно – это твой ребенок, а детали не важны. Мужья-любовники – это же все вторично. Твоя семья кто?
- Я… и Мелкая. И ты.

- Ну, уж я-то никуда вам не гожусь. – Улыбнулся я.
- Все равно… Как я без тебя?… Слушай, Петьк, поехали к нам, а? Мелкая чего-то сохнет, целыми днями у компьютера, скучает. Она тебе будет рада.
- Ночь уже, она все равно спит.
- Она же у нас сова, пока меня не дождется, не ляжет. А смысл? В садики мы не ходим, группа у нее после трех…
- А в школу?
- Я решила ее пока не отдавать. Маленький ребенок, а на него вся эта куча дел, правил, заданий… Она ведь не умеет общаться в коллективе… Думаю начальную школу ее подержать на домашнем обучении, походить в группы. Осенью, когда запишем новый альбом, отправлю вас на гастроли – а мы с ней снимем дом где-нибудь за городом... Будем наслаждаться природой. И никаких Журбиных!

- Ну и правильно, у меня можете пока пожить, - я обрадовался перемене Алькиного настроения. Только… - Алька, а как я без тебя? Я ж не умею ничего. Как я один отпою весь концерт?
- Ничего. Выйдешь, споешь «Московского голубя», успокоишься, зал будет твой. Пора уже, мальчик, пора к двадцати трем годам научиться не бояться зала.
- Я не боюсь. Я… не умею.
- Научишься. Ну-ка, спой сейчас.
- Я начало забыл. И всю песню забыл.
- Не дури. Сейчас сама вспомню… Как там… О!
Занавесочки на окнах слишком бледные на вид.
Кто-то сирый и безродный в этом доме проживает.
У окошка в черном платье чья-то женщина стоит
И другую - Боже, где она теперь? – напоминает…

Я вспомнил (да, собственно, и не забывал):
- Папиросы, будто вымокли, дымятся без огня,
Взять бы тачку да с бутылкой завалиться в гости к другу…
Что ж ты, улица, не вспомнила бездомного меня?
Из-под ног сорвался белый голубь и нырнул во вьюгу.
И повисли два аккорда между небом и землей,
Тот же голос хрипловатый, надрывающийся, нервный,
Он кружится над Арбатом и над Яузой-рекой,
Утешает: ты не первый, кто уехал, ты не первый...
Все, дальше забыл.
- Я тоже. Ладно, пой конец.
- Но когда все это вспомнишь на другом конце планеты,
Сам себя не понимаешь, отчего печаль такая...
И летит московский голубь ослепительного цвета
И крылом пустыню неба на две части разрезает.
- Вот видишь. Только побольше проникновенности в голосе. Чтоб слезливо, но не слишком. Мол, мужчины по пустякам не плачут, они о них вспоминают с легкой иронией…

Я начал наконец одеваться, но Алька не ушла. Осталась сидеть на диванчике.
Постучали в дверь.
- Аля! Алиса, ты здесь? – Это Анюта, ее голос.
- Я здесь, заходи, - ответила Алька – я едва успел спрятаться за ширму.

- А где Пель? – Анюта уже успела переодеться и перепричесаться.

Продолжение

Катерина прыснула.
- Хуже, - хладнокровно отозвалась Алька. – Все, выходите, приехали.
Я вылез из машины, но она высунулась и еще раз грозно напомнила:
- Спортзал!

И уехала.

Мы пошли к метро, но Катерина вдруг остановилась на полпути. Оглянулась по сторонам и потащила меня к стене.
- Петрушка, слушай сюда, - заговорщически прошептала она. – Тебе не кажется подозрительным Журбин?
- Не особо, - ответил я.
- Какого черта он женился на Альке, если так не хочет детей?
- Просто он не любит детей, вот и все.

- Зачем тогда женился? Она его под венец силком не тащила. И любви особой между ними не было. Я помню. Просто вдруг – бац! – и поженились. Это странно.
- Мало ли что… Не все же они нам скажут.
- Все равно странно. – Катерина зашептала еще тише. – Мне кажется, здесь какая-то тайна. Может быть, он мафиози и охотится за ней? Может быть, она богатая наследница? А может, ее отец – тоже мафиози? Одна мафия против другой!
- Катюш, ты пересмотрелась детективных сериалов, - попытался отмахнуться я (знаю, что правильнее «пересмотрела», но мне больше нравится так). – А может, это заговор темных сил? Она говорила, что у нее бабка ведьмой была.

На это Катерина должна была ответить: «Петрушка, ты перечитал Лукьяненко», но она почему-то согласилась:
- Все может быть. Мне вот вчера сон приснился. Будто бы мы с Алькой куда-то едем, а за ней начинают охотится люди… с черными руками. Я ее пытаюсь спрятать, а они ее все ищут, ищут. Кошмар такой… Вот я и подумала – а вдруг с ней, правда, что-то может случиться? Мы должны узнать, Петрушка! Или боишься? – прищурилась она.

- Я? Боюсь? Да просто я в это не верю, - но я уже понял, что никуда не денусь с подводной лодки.

Мы спустились в метро и сели в вагон. Мне было, если честно, совсем в другую сторону, но не мог же я не проводить девушку! Впрочем, я вскоре пожалел о своем альтруизме – всю дорогу Катерина доставала меня разговорами о моем весе.
- Катюх, отстань! – не выдержал я. – Я вполне нормально выгляжу. Мужчина в полном расцвете сил.
- Нормально? Для мужика из подворотни – нормально, - возразила она. – А ты – рок-певец. Ты должен выглядеть на все сто, на все двести, если хочешь!

- В том-то и дело, что я рок-певец, а не Дима Билан, на которого сбегается посмотреть полный зал девчонок, потому что он победил финских монстров. Меня надо слушать, а не смотреть.
- Все равно. Я помню, что пять лет назад ты был гораздо спортивнее. Такой подтянутый мальчик, мускулистый…
- На это есть свои причины, - усмехнулся я.
- Какие это?
- Жизнь моя школьная… В школе меня, как ты знаешь, не любили. Звали в одной – «мальчик Мотя Шнеерзон»…
- Почему?
- Угадай. В другой звали просто «Кляксой», не знаю, почему, и все равно не любили. Школа была шизико-математическая, а я был просто шизик, не математик. А в шизико-математической школе что главное? Правильно, шизика и шизкультура (ну, где из шизиков делали культуристов). Шизкультуру у нас вела Валентина Николаевна, проще – Баба Валя. Кто был погуманитарнее, звал ее «генерал-от-физкультуры», остальные – просто «физручка». Была она женщина немолодая и военизированная. Девочек, как непризывниц, жалела очень, разрешала им прогуливать, на халяву ставила оценки. А пацанов – муштровала почем зря, как в армии. Двадцать кругов по залу – и попробуй остановиться шнурки завязать. Пробежал – иди приседай, отжимайся, подтягивайся… И только к концу урока разрешала поиграть в заявленный в программе волейбол.

У меня была черепно-мозговая травма (в первой школе один антисемит треснул по голове портфелем), меня не брали ни в одну спортивную секцию, потом не взяли в армию – но попробовал бы я сказать это Бабе Вале! Бегал как миленький, и до одиннадцатого класса был у нее любимым учеником – пока не понял, что надо хорошо учиться, чтобы покорить Москву. Налег на учебники и позволил себе законно прогуливать физкультуру. Баба Валя во мне очень разочаровалась… Но все равно я еще долго оставался таким… спортивным мальчиком, не прикладывая к этому особых усилий.
- Да? – Катька поморщилась. – Буду знать.

- Что?
- Что не каждый качок – сильный и мужественный парень…
- Без мозгов.
- Без мозгов… Бывают среди них и такие тряпки, как ты.
- Тряпки бывают среди всех, - ответил я, - и среди качков, и среди новых русских, и даже среди президентов. Так что ты будь осторожна.
- Буду, - пообещала Катерина, символически «чмокнула» меня (то есть коснулась носом моей щеки) и выскочила на своей станции.
У меня такой реакции не было, поэтому, пока я понял, что надо выходить, двери уже закрылись.
- Что ж не поцеловал? – послышалось над моим ухом.
Я обернулся, увидел сильно пьяного небритого парня, подумал, что бить не будут, и прошептал в ответ:
- Завидуешь? Могу поцеловать.

И встал, чтобы и на этот раз не пропустить станцию. Сел на поезд в обратную сторону и поехал наконец к дому.

На автостоянке, как и всегда в это время, был только очень сонный охранник Гоша. Я зашел к нему в будочку – пообщаться, чтобы он совсем не уснул.
- Доброй ночи, Гош, - поздоровался я.
- А, привет, Петька, - зевнул он. – Домой?

- Куда ж еще?
- Ты осторожней на дороге. – Он поманил меня ближе и шепнул. – Опасно там.
- Чего, гаишники распоясались? – спросил я.
- Хуже, - таинственным шепотом ответил Гоша. – Нечистая сила.
- Шурин сказал? – Шурин его был постоянным персонажем всех его рассказов.

    :swoon:

Отредактировано Шуша (2007-06-05 21:50:31)

Серия 3. Ни сна, ни отдыха.

А вскоре уже и не мыслями – мчался по «таинственному» шоссе под собственные песни из проигрывателя.
Я живу довольно далеко от Москвы. Есть такой небольшой (закрытый с недавних времен) поселочек Печурино – с моей легкой руки его уже несколько лет называют «Печорино». Странный, скажу я вам, поселочек. Хоть и маленький – всего четыре улицы, но интересный. Начнем с того, что улицы в нем называются не так, как должны называться улицы в поселках – Речная там, Озерная, Песочная. А у нас – офигеть – улица Пушкина, Гоголя и Булгакова. Кто и когда их так назвал – черт его знает. Почему именно этих трех писателей – неизвестно. (Катерина, впрочем, уверяет, что это потому, что все они писали про нечистую силу). Четвертую улицу называют просто – Чертов хвост, потому что извивается она, как путь пьяного ежика. Как она называется по человечески – черт ее знает, домов на ней нет, то есть они все числятся по другим улицам. В общем, чертовщинкой попахивает мое местожительство, как твердит Катька. Она ко мне принципиально не ездит, аура, говорит, темная. А я в это не верю.
Не то чтобы я вообще не верил в чертовщину. Дом у меня старый, ему за двести лет, и привидений там хватает. Иногда что-нибудь так заскрипит среди ночи – лежишь и думаешь: «ОНО идет ко мне…» («Девочка, девочка, гробик на колесиках нашел твой дом…») Особенно после какого-нибудь ужастика по телеку.

Прям ждешь, что сейчас девочка из телевизора вылезет или Фредди Крюгер на огонек заявится… Так жутко порой, до крика. Проорусь, а потом начинаю себя упрекать, мол, трус несчастный, боишься нежити выдуманной. Я понимаю, мужчина трусом быть не должен. Или если уж бояться, то уж чего-нибудь весомого: террористов или бандитских разборок (а поселочек у нас новорусский), а не скрипов ночных. Да. Я трус. Признаю.

Печорино не всегда было новорусским, разумеется. Здесь был дачный поселок, сросшийся почти намертво с соседской деревенькой. А потом уже «новые русские» понастроили коттеджей, поставили на входе охрану и начали «развивать инфраструктуру». И развили, надо сказать. У нас в поселке три ларька, одна блинная и один – страшно сказать – супермаркет! Никто не верит. «Как, в этой глуши?» «Ага», - отвечаю, - «у нас и кинотеатр есть». – «Ну уж это ты заливаешь!»
А ведь есть киношка, черт возьми. Директор кинотеатра – четвертый по значимости человек в поселке.
Первый, разумеется, - председатель. Этот дядечка, чьим хобби является приходить и лично уведомлять всех о задолженностях (хотя нужно бы присылать извещения по почте), известен своей манерой напрашиваться на рюмку чая.

Ну, и тем, что не выговаривает половину букв (и цифр).
Второй – сторож. Он уже бывший, но его все равно зовут сторожем. До новых порядков в Печорино он контролировал въезд-выезд. Под его юрисдикцией были Ворота. Эти железные монстры и сейчас торчат недалеко от нового въезда в поселок, заржавленные, полуразвалившиеся. Раньше они запирались ровно в полночь. Хочешь проехать позже – выходи из машины, звони в звонок: сторож проснется и, матерясь, пойдет открывать ворота («Зато не крали ничего, не то, что по нынешним временам…») Потом случился Пожар. Это было главное событие в поселке, о нем и спустя десять лет ходили легенды. Дача была обычная, владельцы тоже люди как люди: мама, папа, бабушка, внучка. В их дом ночью кто-то залез. Бросил окурок. И вылез. Начался пожар. Приехали пожарные. Ворота закрыты. Сторож спал. Дом сгорел. Вот вам краткое содержание легенды. По более мелодраматической версии, все были в тот день дома и сгорели. Я в это не верю, но слышал, как рассказывали. Особенно со слезой любят рассказывать про маленькую девочку. Она, мол, больше всего любила ходить по участку и петь «Катюшу». («Идет, в траве ее не видно совсем, и поет «Ра-асцветали яблони и груши…», ой, сердешная…»)

Но это легенды. А реальность была такова: с тех пор ворота больше никогда не запирались, и сторож стал нужен только потому, что у него единственного в доме был телефон. Потом уже, при новых порядках, появились и мобильники, и охраняемые профессионалами ворота с домофоном и прочее. А сторожа все равно все знают и уважают, черт знает, почему.
Ну, а третий, конечно, почтальон. Это, правда, уже по старой памяти, он не так давно отошел от дел. (Новый известен своими кошмарными нарядами и сногсшибательной внешностью, из-за чего многие молодые жительницы поселка очень любят получать почту).

Но все равно помнят. Он единственный не путался в нумерации домов. А как тут не запутаться, когда старые дома сносили пачками и на их месте строили один большой коттедж? Теперь кажется, что дома нумеровали от балды. У нас на Гоголя, скажем, по нечетной стороне дома № 21, 49, 57 и 99. И все. Вся улица.
Мне, конечно, повезло больше всех – у меня 99 дом. Это бывший гостевой домик. Раньше здесь была усадьба – господский дом на той стороне реки (там сейчас правление и краеведческий музей), а всякие постройки – на этой. Черт знает, кто разрешил продавать эти домики, но мне он достался по «смехотворной» (относительно, конечно же) цене. Ну, конечно, плюс ремонт и всякое такое. Это когда мы с Алькой решили, что пора разъезжаться.

Как раз когда она замуж вышла… Это вообще была картина! Я и понятия не имел, что она вообще что-то чувствует к этому нудному бизнесмену. Ну, сходили они пару раз в театр, в ресторан, еще куда-то. Так у нее много было поклонников, и обеспеченные среди них были. А тут вдруг… Как сейчас помню – лежу на кровати, читаю «Властелина колец», второй том (мы одну квартиру на троих снимали: им с Мелкой – большую комнату, мне – маленькую), заходит Алька, садится на стул у окна, глаза потупила и говорит:
- Петька… я замуж выхожу.

Я только рот открыл, чтобы что-то сказать, а она меня уже остановила:
- Подожди ты! Понимаешь, мне кажется, так будет лучше.
Кому? Ей? Мне? Ему? А попробуй спроси.
Ну, она, получается, переехала в громадную журбинскую квартиру, а мне подыскала (потому что я абсолютно беспомощен в этих делах) домик в Печорино. Ее там все знают, хоть приезжает она редко. Просто когда домик ремонтировали, она лично ходила и ругалась со всеми строителями. Просто ради интереса. Певица, жена «нового русского», дипломированный экономист – лается с малярами. Прямо по Грибоедову: «Кто разгадает вас?»

Рыжие, по-моему, все такие. По маме знаю. Не то чтобы сумасшедшие, но… не такие, как все. Я кучу раз слышал от маминых «подруг детства»: «Я всегда знала, что ты дура рыжая (или «рыжая» было обращение?.. «дура, рыжая»). Мы еще не привыкли к тому, что ты уехала, а ты уже вернулась. Нет, это какой же надо быть дурой, чтобы уехать от молодого, красивого, богатого иностранца обратно в Москву, к нищему без работы, без денег и без прописки, который к тому же тебе в отцы годится!», - и так далее в том же духе, в глаза, не стесняясь.

Какие же они дуры, хоть и не рыжие. Никто и никогда не мог понять, что она его просто ЛЮБИЛА. Безумной, невозможной любовью. От такой любви топятся. Или стреляются. Но счастливо не живут никогда. И дети от нее рождаются шизики, вроде меня. Зато так сильно влюбленного человека видно издалека. Он как будто светится изнутри, даже если любовь невзаимная. По крайней мере, все мамины и московские, и парижские знакомые вспоминают ее как вечно искрящуюся радостью, хотя жизнь у нее была такая, что радоваться не отчего.
Встретил недавно в Париже «отчима» - если можно так называть человека, который был ДО отца. Жалко его. Встретил бедную, некрасивую, но талантливую и веселую девушку, осыпал золотом, окружил любовью, а она… Что ж делать, насильно мил не будешь. Так вот, он меня в последний раз видел младенцем, но все равно сразу узнал.
- Я же на отца похож, а на нее – ничуточки.
- Неправда, у тебя ее глаза.
- Глаза отцовские, карие.
- Ее взгляд и искорки в глазах.

Вообще мать вспоминают многие, кто был с ней хоть недолго знаком. А отца – нет… Впрочем, однажды (сразу после поступления в иняз) я встретил в институте женщину, которая его знала. Она сразу спросила, не сын ли я ему.
(На отца я очень похож). А второй вопрос был:
- Значит, она все-таки вернулась?

- Все-таки вернулась, - ответил я. – Она без него не смогла. Значит, и его знакомые обсуждали отъезд?
- Еще бы. Сначала все думали, есть ли что-нибудь между ними. Когда она уехала, начали спорить, было ли что-нибудь и отчего она уехала… Творческая «тусовка» - скажем, мой муж был художник, я переводчица, были скульпторы, актеры, актрисы… Сплетни, слухи, перетряхивание чужого белья – они просто не могли без этого жить. Прямо-таки вдохновлялись чужой личной жизнью. Юная девочка, провинциалка – все так насторожились, как только она приехала. И жадно следили, что с ней будет дальше. Как столичная жизнь будет ее трясти и прикладывать об стенку. Самое главное – талантливая. Талантливых не любят. Им все желают споткнуться на дороге к славе… Но это все были пересуды, домыслы – а она взяла и по-настоящему уехала в настоящую Францию с настоящим иностранцем. Все только клювами захлопали… Потом нашли, конечно, новый объект для сплетен, но я уже поняла, как это все… нечестно. Перестала в этом участвовать… Значит, они все же поженились?
- Да нет, - мне даже стало странно от такой мысли. – Он же уже был женат. Да и мать всегда была выше всего этого. Она говорит: что в жизни может измениться от штампа в паспорте?
- А как они сейчас? Где? Не в Москве ведь?
Я замер на секунду. Потом ответил, тщательно подбирая слова:
- Отец… уже давно там, откуда ни один не возвращался. Он попал под трамвай, еще когда мне было шесть лет. В Покровске. Это на Волге.

Да, мне очень не повезло в плане «мужского воспитания». Первый раз в жизни отца я увидел в четыре года, когда мама поняла, что свою жизнь нужно строить самой. Просто пришла к нему и просто сказала: «Я вернулась. Это твой сын. Поступай, как хочешь». И слава богу, что у него хватило мудрости не разводить размышлений «а где и на что мы будем жить», а просто сказать «Вернулась? Вот и молодец». Он мог законно возмутиться: она не имела никакого права на него и на его жизнь. Она была готова гордо хлопнуть дверью. Я даже знал, что и как было бы, если бы они не примирились.
Однажды, ранней весной, когда мне было бы лет десять, мы приехали бы в Москву. Ранним утром, когда еще не открыто метро. Путаясь в улицах и номерах автобусов, мы доехали бы старого, обшарпанного домика. Я отчетливо вижу этот дом и прихожую – холодную, по ней гулял сквозняк, заставленную полками и шкафами, с большим зеркалом на стене и целой кучей обуви, столпившейся на коврике у двери. Это видится мне так четко, будто было на самом деле. Кто знает, может, оно так и было, а вся моя сегодняшняя жизнь – сон?.. Я бы не удивился. Но расстроился бы… А отец шагнул бы мне навстречу – усталый, совсем седой, и, увидев меня, удивленно поднял брови. Мы бы стояли и смотрели друг на друга, потому что – что я ему, что он мне был нужен, как собаке пятый хвост.

Он умер, когда мне было шесть лет. Конечно, за два года я привязался к нему, но не так сильно, как привязался бы за всю жизнь. И в более старшем возрасте мне его не так уж и не хватало. Зато мне не светил «папин ремень», которым все матери (по крайней мере, в Покровске) угрожают всем сыновьям. И «Весь в отца!» у нас никогда не было упреком. Наоборот, высшей похвалой. Хотя, если честно, не знаю, что уж такого отец сделал хорошего. Типичный провинциальный неудачник, ничего не добившийся в столице. Просто мать его бо-го-тво-рила. Она так за него боролась, что не могла даже допустить мысли, что он не самый-самый лучший и достойный ее. И мне тоже с детства было вдолблено: любить нужно только самых достойных. За любовь надо бороться. И страдать. И другие пусть страдают. Иначе это не настоящая любовь. Вот только я не уверен – нужна ли такая «настоящая», безумная, сумасшедшая любовь, как была у нее? Она же сбивает с ног, не дает ни о чем думать, ни к чему стремиться, только к обладанию предметом любви.

Когда отец умер, я думал, мать сойдет с ума. Она и Алёна ревели, не переставая. Я тоже плакал, но меньше. Я не сказал, кто такая Алёна? Моя сестра. Неродная.
Она – дочь папиной жены, но по какому-то стечению обстоятельств жила с ним. А потом – с нами. Но после смерти отца она очень резко повзрослела, пошла в техникум, на работу, уехала в областной центр, вышла замуж, родила ребенка… И все так стремительно. Моему племяннику Стёпке уже двенадцать лет.
Алёна почти не жила с нами после смерти отца. Она, конечно, сестра, но я вспоминаю ее скорее, как дальнюю родственницу. Или подругу детства.
А мы с мамой жили вдвоем. В маленьком домике на окраине Покровска. Мы не плохо жили. Тогда все так жили, не только мы. На нашей окраине все в основном питались за счет своих огородов. У нас с этим не особенно клеилось – мама с детства ненавидела ковыряться в земле, а от меня тем более помощи не было.

Но мама работала воспитательницей на продленке в соседней школе. Потом переводчицей где-то. Крутилась, в общем. Главной проблемой было то, что ни у нас, ни во Франции она не успела закончить институт, а без высшего ее мало куда брали. Но все равно шло ни шатко, ни валко, пока я не пошел в школу. В том году случилась беда.
На шумном городском рынке, когда я таращился на пирамиду зеленых, полосатых арбузов, рядом с которыми сидела тетка и сонно восклицала: «А-астраха-ански! Кому а-астраха-ански?», а мама пыталась торговаться с носатым продавцом перезрелых бананов, появился мальчишка. Он воровато оглядывался по сторонам. Встретился со мной глазами и приложил палец к губам.
Я замер и раскрыл рот. А мальчишка рванул мамину сумку и понесся прочь. Надо было ловить его, звать на помощь. А мы с мамой замерли и смотрели ему вслед. «Я же не базарная бабка, чтобы орать «Держите вора!», - чуть не плача, говорила потом мама. А я понял: больше мне «астраханские» не светят. И бананы тоже. Мама по своей безалаберности носила в сумке все деньги, что у нее были. Она и сейчас не отучилась от этой глупой привычки. Так что когда деньги пропали у всех, нам, в принципе, хуже не стало. Мы уже тогда жили «на что Бог пошлет». Да и мать еще постоянно болела. Кричала хрипло: «Не подходи, заражу!» Хотя заразиться было невозможно – она болела от тоски, от безумной, кошмарной тоски по отцу – такой же безумной, как была ее любовь…
Был такой хреновый период нашей жизни…

Проезжая в главные ворота мимо охранников, я открыл окно и сообщил им:
- Ребята, ко мне на днях сестра приедет… Если заявится девушка и скажет, что ко мне – пропустите без вопросов, а?
Они, конечно, пошумели, что запрещено, мол, но согласились.
«Господи, сколько времени уходит на дорогу!» - в очередной раз посетовал я. – «Это драгоценное время, с каждой секундой уходящее в историю. А ты по дороге ничего не делаешь, кроме того, что без конца размышляешь о своей жизни. В который раз пересказывать историю своей семьи неизвестному собеседнику (не брать же в расчет внутренний голос, предателя этого) – это уже попахивает шизофренией…»
Заехав в гараж, я ткнул пальцем в «волшебную кнопку», включающую свет во всем доме – такая же есть у калитки и у входной двери. Ненавижу заходить в темный дом. Нет, не навевает одиночество, просто жутковато. Какое одиночество, если, едва я подъезжаю к дому, сад взрывается радостным лаем? Таким громким, что соседи наутро жалуются председателю. Если бы я начал искать пса в саду, я бы проискал всю ночь, но он сам выбегает навстречу, едва я выхожу из гаража.
- Васька, золото мое, - я потрепал этого балбеса по спине, - я тоже очень рад тебя видеть. И был бы рад еще больше, если бы ты не гавкал на весь поселок.

Он, как всегда, пообещал, что больше не будет. Молча, конечно же, но я все понял.
После такого дня сам бог велел завалиться дрыхнуть, но… дело в том, что я проснулся сегодня в два часа пополудни. Так что спать почти не хотелось, и, наскоро перекусив, я устроился в кресле с чашкой кофе и новой книжкой.

Думал, что просижу так всю ночь, но заснул через полчаса…

И проспал те же полчаса!

Ешкин кот, проснулся от того, что в доме творилось черти что: ярко горел свет, лаяла собака и еще звучал какой-то дурацко-жуткий пронзительный звук.
«Готовность номер один!» - завопил внутренний голос. – «Принять низкий старт и на счет три бежать прятаться на чердак!..»

Саундтрек к серии: «Телефонный монолог» группы «Белая гвардия». (Стихи Зои Ященко).

Огромная благодарность за оформление фотографий Чирипахе Тэ!

Серия 4. Как снег на голову

Примечание: чтобы понять все слова и действия Петьки в первой части этой серии, представьте, что вы очень сильно не выспались.

Ешкин кот, проснулся от того, что в доме творилось черти что: ярко горел свет, лаяла собака и еще звучал какой-то дурацко-жуткий пронзительный звук.
«Готовность номер один!» - завопил внутренний голос. – «Принять низкий старт и на счет три бежать прятаться на чердак!..»
Я уже был готов его послушаться, как вдруг включился мозг. Мозг – это такая штука, которой внутренний голос противостоять не может. В силу своей природы.
Так вот, мозг подумал: «А что вообще случилось? Я что-то не врубился».
Это было обычное состояние моего мозга. И я попробовал врубиться в происходящее.
Итак, что мы имеем? Свет – горит. Собака – лает («Да перестанешь ты, балбес?! Опять председателю на нас нажалуются…»). Звук – звучит. Нет, звук – раздается, так лучше. Что это за звук? Прислушаемся (как раз и собака стихла). Это, ешкин кот, звонок в дверь!
Я прыжками добрался до выхода (потому что долго терпеть звонок было не в моих силах), выскочил на улицу и увидел, что звонят от ворот (ну понятно – они же заперты). Дотуда дошел уже медленнее. Щелкнул замками.
У ворот стояла девчонка и кулаком давила на кнопку.
Я аккуратно взял ее за локоток и сквозь зубы сказал:
- Не могла бы ты убрать руку с этой жизненно важной детали архитектуры?
Она послушалась.

- А чего ты там заснул? – раздраженно бросил крупный парень, стоявший чуть в стороне с чемоданом и сумкой в руках.
- Ну конечно, я не имею права заснуть в полвторого ночи, - ответил я. – Ты вообще кто, позволь спросить?
- Таксист.
- Ну и вали отсюда, таксист. Доставил пассажирку – молодец, - и шепотом – девчонке: - Ты-то кто?
- Солнце, - так же, шепотом, ответила она.
- А поподробнее?
- Настя я, Белькова!
- Ну я так и предполагал. Я так, на всякий случай…
- На всякий случай, - пробормотала она, а я опять обратился к таксисту, стараясь вложить в голос весь гнев разбуженного артиста:
- Вали отсюда, друг мой, свой профессиональный долг ты уже выполнил. Давай багаж, - мне просто очень не понравился его тяжелый взгляд.
- А деньги? Мы пока твое чертово Печурино искали, в два раза больше наездили, чем она заплатила!

- Так дело в деньгах? Сейчас все будет, - я помчался в дом, оставив ему в залог Настю, вытащил из толстой книги заначку…

Дело в том, что я очень добрый. Патологически добрый. Видимо, от постоянного безденежья. Когда наконец у меня появились деньги, оказалось, что это такой кайф – разбрасывать их налево и направо, давать первому, кто попросит. Мне никогда не отдают долги, потому что я никогда не прошу. Я лучше буду бедным, но добрым. Поэтому у меня уже за шесть месяцев задолженность за свет. Когда приходит время платить, я понимаю, что это не единственный способ потратить эти деньги… И они испаряются. Только благодаря безграничной доброте председателя я еще пользуюсь всеми благами цивилизации.

Ну так вот, я вдруг пожалел таксиста с его тяжелым взглядом, выкопал в заначке сто долларов – ну человек же не виноват, что я живу у черта на рогах! – и понесся обратно. Вручил ему зеленую бумажку, взял в одну руку багаж, в другую – девушку… ой, ну то есть, руку девушки и переместил все это в дом. Ну, в смысле, девушку, а не руку девушки. Ну, то есть… Блин. Короче, действовал по обстоятельствам, отключив мозг за ненадобностью.
В общем, дотащив их всех до прихожей, я отпустил девушку и спросил у нее:
- Это… Настя… то бишь Солнце… - Что за дурацкое имя, где она его свистнула, в каком-нибудь Доме-2?

- Меня так друзья зовут.
- В честь чего это?
- Ну… хороший человек, говорят, солнечный… Еще Настя Солнышкина зовут.
- Тоже неплохо. Меня вот Кляксой звали, правда, не друзья… Так, Настя Солнышкина, что тебе сейчас надо с дороги? Поспать, помыться, поесть?
- Ну… я в самолете выспалась, так что я бы щас помылась… а потом бы поела, если есть чего…
- Обижаешь, крошка, - усмехнулся я. – Чего-нибудь да найдется! Ищите, как говорится, и это… обрящете.
- А куда вещи поставить? – она потянулась за чемоданом, который, впрочем, я ей не отдал.
- Подожди… Ты же видишь, я богатый человек, домовладелец. Все свои сбережения я угрохал на то, чтобы в моем доме всегда было где разместиться. Короче, у меня три гостевые спальни – одна наверху, две внизу.
- Ух ты… - Она округлила глаза. – А снаружи и не скажешь.
- Правильно. Это все в ущерб остальным помещениям. Ты не поверишь, но у меня всего одна ванная… Ладно, пойдем, выберешь, какая тебе больше нравится.
Но уже на пороге первой комнаты она раскрыла рот от восхищения.

- Ой… а можно я здесь буду… можно?
- Разумеется, - ответил я и наконец-то поставил чемодан. – Это сотворила Алька, я в дизайне – полный ноль. Пошли, покажу, где ванная…

Пока гостья устраивала себе водные процедуры, я достал из холодильника пиццу (у меня всегда что-нибудь такое на черный день валяется), закинул ее в микроволновку, заварил себе кофе и начал потихоньку просыпаться. Включил болванку с записями к новому диску в подержанный проигрыватель: когда-то он был очень навороченным, но половина кнопок сломалась за ненадобностью…
Была самая глубокая ночь, ложиться уже поздно, а вставать еще рано. В такое время… в такое время я обычно рублюсь по сети во что-нибудь кровавое или сплю. Потому что если не отключиться полностью от реальности, будет жутко. А мне и так часто бывает жутко…
Нет, я даже рад, что приехала эта девчонка. Во-первых, не будет так скучно. А во-вторых, любопытно, что она за человек? Вдруг что-нибудь интересное? Я, видите ли, в некотором роде собираю необычные человеческие судьбы и характеры.
Микроволновка звякнула о том, что пицца готова, как раз в тот момент, когда в кухню зашла Настя в пижаме и с полотенцем на голове.

- Пицца? – радостно спросила она.
- Пицца. Садись.
Какое-то время мы молча жевали наш поздний ужин. Потом я облизнул пальцы и сказал:
- Ну, рассказывай.
- Чего рассказывать? – кажется, она даже немного испугалась.
- Кто ты такая.
- Я Настя Белькова, я же говорила! Паспорт показать?
- Почему, я тебе верю. Расскажи, что ты за человек.
- Ну… - она задумалась. – Я… хороший человек.
- Понятно.
- Нет, ну я… я закончила гуманитарный лицей… Я хочу стать писателем!
- Правда?
- Да, хотелось бы… Мне говорили, что я неплохо пишу.
-  А что ты пишешь? Стихи, прозу?
- И то, и другое…
- Ну-ка, ну-ка, хотелось бы послушать.
- Правда? – она удивленно посмотрела на меня. – Ты не шутишь?
- С чего мне шутить?
В общем, поломавшись еще какое-то время для приличия, она закрыла глаза и тихо начала читать:
Тягучи случаи черных бессонных ночей...
Часы точны - почти без четверти час.
Слова рассыпчаты - не сливаясь в ручей,
Стекают по стенам кусочками странных фраз.
Листаю справочник - строчка за строчкой вниз.
Самую малость осталось еще прочесть.
Сытая кошка уселась на свой карниз.
Сумерки. Стол. Часы - без четверти шесть.
Стоп. Надо спать. Старый диван скрипит.
Скоро должны присниться сладкие сны.
Чинно считаю овец - пасутся в степи.
Овцы кончаются. После овец - слоны.
Двести слонов. Четыреста сорок пять.
Снова встаю. Не спится. Пишу рассказ.
То, что сложилось - страшно перечитать.
Черт с ним. Рассвет. Свобода. Десятый час.

Я слушал с открытым ртом. Когда она замолчала, я от избытка чувств вскочил, схватил ее за плечи и закружил по комнате.
- На-астя-аа… - почти пропел я. – Какое счастье, что ты приехала-ааа…
- С чего это? – она остановилась и прищурилась.
- Я нашел человека, который будет писать нам тексты! – воскликнул я. – Это же… ты понимаешь, свежий ветер, новый стиль. Мы с Алькой всем уже надоели, нужна новая тема, новый автор… Девочка, ты талант. Представь, как будет смотреться на обложке диска: «Тексты песен – Солнце, в скобках - Н.Белькова».
- А почему это – «Н.»? Я же Анастасия.
- Ты Настасья. Это гораздо красивее.
- C чего ты взял?

- Я… я… - Мы стояли лицом к лицу, я продолжал держать ее за плечи, практически обнимая. От Насти пахло чем-то сладко-фруктовым, такой девчачий запах – шампунь, наверное… Я на секунду закрыл глаза и вдохнул этот запах. Потом открыл. – Я в этом уверен…
Настя тоже прикрыла глаза и потянулась ко мне губами, как в кино.
Но я поступил не по-киношному: я задрал голову повыше и стал смотреть в другую сторону.
- Не стоит, Насть, - сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно увереннее. – Я отвратительно целуюсь. С меня не надо начинать… и продолжать тоже не надо.
- А ты проверял? – серьезно глядя мне в глаза, спросила она.
- Ну, сам с собой я не целовался, но мне говорили…
- Может, врали?
- Не надо проверять, - я отпустил ее плечи. – Не надо.
Мы разошлись по разным концам кухни. Я встал у окна, а она снова села за стол.

- Петька…
- Настя, - перебил я ее. – Давай определим все сразу. Если рассматривать ситуацию с точки зрения законности, ты – моя сестра. Не протестуй, я все понимаю, но у нас в паспортах одинаковые фамилии и отчества. Это раз. Потом… сколько, ты говорила, тебе лет?
- Я этого не говорила… В августе будет семнадцать.
- Вот именно… Ты несовершеннолетняя, и, как ни крути, я должен охранять твою честь, иначе твой отец снесет мне голову. То есть больше года я должен буду следить за всеми твоими знакомствами. Видимо, начинать придется с самого себя.
Настя вскочила с места… потопталась и села обратно. Подняла на меня глаза:
- По-твоему, до восемнадцати лет мне совсем… нельзя? Вообще, с чего ты взял, что тебе еще есть что охранять?
- Девочка, последние пять лет я – не в пример многим парням – тесно общался (по-дружески, я имею в виду) как минимум с тремя девушками, притом одной из них в момент нашего знакомства было четырнадцать лет. Так что я всегда вижу, есть ли у девушки личная жизнь или нет. Я вижу, что ты очень благоразумна. Но… я же должен установить какие-то правила? Положим, так… Если я буду уверен, что ты выберешь приличного парня, и вы будете знакомы не меньше месяца… Хотя – что я несу…
Я включил кофеварку: мне было необходимо выпить еще кофе. Потом присел рядом с ней.

- Я тебе скажу одну вещь, Солнце. Взрослые об этом обычно не говорят, но я тебе скажу, как брат сестре. Все это фигня – какого мнения я о нем буду, сколько вы будете знакомы… Все от тебя зависит, девочка. Ты должна понять, увидев этого человека, что он для тебя – единственно верный вариант, что ты действительно этого хочешь – что тебе это нужно, необходимо, понимаешь? Ты меня сейчас поняла?
Я налил себе кофе и отхлебнул, поморщившись.
- Я поняла… - почему-то шепотом сказала она. – Спасибо, Петька.
После этого мы замолчали. Я достал из хлебницы булочки, поставил чайник. Не хотелось ничего говорить, но и заканчивать эту ночную трапезу тоже желания не было.
Чайник булькал. Играла музыка.
Ни один из сильных,
Кто имел так много,
Кто разрушил Трою
И кто ее построил,
Ни один из них -
Великих и ничтожных -
Пуговицы на твоем
Плаще не стоил.
Самый хвостик, последний куплет одной из новых песен.
- Это ведь ты написал? – спросила Настя.
- Давно, еще лет в восемнадцать… Алька ее нашла недавно, перелопатила, кое-что добавила и забрала себе.
- А почему ты отдал?
- Альке попробуй не отдай… Да и не хочу я петь эту песню, она мне напоминает о человеке, которого давно пора забыть.
- О ком? – Я бросил на нее быстрый взгляд. – Ой, извини…
- Сейчас это уже не важно. – Я выключил газ под чайником. – Будешь чай или кофе?
Заварили чай. Еще посидели молча. Потом Настя спросила:
- Петька… эээ… Петька, послушай… я хотела спросить… в общем, Петька, почему ты живешь один?
- В смысле, почему у меня нет девушки, да? – Я встал, прошелся по кухне, отошел к окну. – Сложно сказать, Солнце… Ну, в общем, если сказать просто – я не интересуюсь девушками.

Ага. Дождались. Я уже сама в это не верю

Серия 5. Ни свет ни заря

Я уже буквально скатывался по лестнице, со всех ног спеша вниз…
Ешкин кот, что еще случилось???
Я ворвался в Настину комнату секунд через пятнадцать после того, как услышал ее крик.
Она сидела на кровати, закрыв лицо руками.

Я бросился к ней.
- Что? Что случилось? – принялся отнимать ее ладони от лица. – Что? Солнце, что?
Она вздрогнула и прижалась ко мне.
- П-петька… П-пойдём отсюда. Пойдём. Мне страшно.
Я обнял ее за плечи и вывел из комнаты.
- Ну, а теперь ты можешь мне сказать, что случилось?
Настя всхлипнула и зажмурилась. Потом открыла глаза и прошептала:
- Петька, я видела привидение…
- Насть, ты уверена…
Она оборвала меня:
- Петька, это правда было привидение, я не вру, не шучу, мне не померещилось, я не спала… Я клянусь тебе! Я лежала на боку и вдруг услышала шелест. Открыла глаза и вижу – возле комода стоит девушка в белом. Не светящаяся, не прозрачная – просто как живая. И не исчезает, и не двигается. Я испугалась ужасно, зажмурилась и закричала. А когда открыла глаза – её уже нет… Я боюсь, Петька, я жутко боюсь.

Она уткнулась носом мне в плечо.
- Не веришь, да?
Я погладил ее по голове, потому что больше ничего не смог придумать.
- Почему же… Я верю. Я, правда, никогда не видел привидений, но в этом доме… знаешь, здесь может быть все. Дом старый, жутковатый… я сам первые полгода шарахался от каждого шороха. Так что… все может быть, хотя я ни с чем подобным не сталкивался.
- Я не буду там спать. Я боюсь, - заявила Настя. – Я все равно не усну.
- Ну, что-нибудь придумаем. Выход есть всегда, - улыбнулся я, хотя мне тоже было не по себе: попроси меня кто-нибудь зайти сейчас в Настину спальню, я не пошел бы ни за какие коврижки.
«Девочка, девочка, гробик на колесиках нашел твой дом… Он ищет твой подъезд».

Несколько секунд мой мозг отчаянно соображал, потом, наконец, его поисковик ухватил нужную мысль за хвост и встряхнул ее.
- Пойдем, - я взял Настю за руку и потянул в сторону кухни. Она послушно зашагала за мной.
Но на кухне искомого не оказалось. Мы вышли через заднюю дверь в сад.

Я свистнул. Мне никто не ответил.
- Пойдем, - опять сказал я и протянул руку. Но девочка замешкалась.
- Я боюсь.
- Со мной? Чего со мной-то бояться? – я попытался придать голосу как можно больше уверенности. Мне и самому было жутковато в саду, где повсюду кто-то шуршал и возился. – Ну пойдем, не тормози.
И мы пошли через весь темный и шуршащий сад к фонарному столбу.
Это был гениальный фонарный столб. Чего только на нем было не понаклеено: и «Бригада строителей», и «Охрана территории», и «Окна, карнизы, сайдинги», и «Песок, щебень, навоз», и «Крыши, быстро, недорого»…
В общем, срубив этот столб и воспользовавшись всеми инструкциями, вы бы вскоре получили идеальную дачу: с крышей, окнами, песком, щебнем и навозом, а в придачу – с бригадой строителей в качестве охраны территории… У меня всего этого не было только по двум причинам:
А) от этого столба шли провода к моему дому, а оставаться без электричества мне не улыбалось. Вот когда отключат – тогда…
Б) именно под этим столбом свил себе гнездышко мой любимый и единственный пёс.

- Васька! Вставай, пошли, - я ухватил недовольного пса за ошейник и потащил к дому. Он отчаянно упирался.
- Может, не будешь мучить животное? – пожалела его Настя.
- Буду. – Мы зашли в кухню, и я кивнул Насте: - Возьми в углу его подстилку. Не бойся, она чистая.
Она прихватила подстилку и засеменила за нами.
- А почему ты его Васькой зовешь? Это же кошачье имя.
- Кошачье… На самом деле эту радость зовут Авось.
- Как?
- Авось… Еще Пушкин, знаешь, писал: «Авось, о шиболет народный…» Это, пожалуй, самое лучшее слово из всех, что придумал русский народ, - я усмехнулся. – Авось все обойдется…
- Ага, - отозвалась Настя, но как-то тихо.
Впрочем, по мере приближения к Настиной спальне мне тоже становилось все «непосебее» и «непосебее».
Настя замерла на пороге.
Шагнула.
И тут же отпрыгнула обратно.

- Я не могу там, Петька, понимаешь? Я не могу туда войти.
- Какого черта? А с собакой?
- Петька, что такое собака против привидений?
- Действительно.
Я взял Ваську за ошейник и попытался войти в комнату вместе с ним.
Я вошел. Но мне показалось, что меня завертело, закрутило, завихрило неизвестно что, у меня волосы встали дыбом и уши задымились…

«Девочка, девочка…»
Но уже через две секунды я понял, что стою на месте, со мной все в порядке, и волосы, и уши на месте. С собакой тоже ничего не произошло.
- Знаешь, я тоже дальше не пойду, - сказал я, делая шаг назад. – Тут нужна Катерина как специалист по нечистой силе и всякой энергетике, либо Алька как потомственная ведьма.
- А она правда ведьма?
- А черт ее знает, - ответил я. – Но когда я первый раз к ней пришел… смотрю – на стенке веники какие-то висят, на комоде баночки странные стоят… «Чего это висит?» - спрашиваю. «Так, травки разные» - «А в банках у тебя что?» - «Так, кое-что»… Вот тогда я и задумался.
Я нарочно пытался ее рассмешить, чтобы и ей, и мне самому не было так жутко.

- Хорошо, ляжешь в другой спальне, пошли, - и я снова взял собаку, собиравшуюся было улизнуть через кухню в сад, за ошейник.
- Подожди, мне надо кое-что взять, - она метнулась в комнату, и я не успел ее остановить.
«Вот же ж балбеска! Сама же боялась заходить!»
Она вылетела оттуда со скоростью света и врезалась в меня. Пес обиженно залаял.
- Петька, я так не могу… Петька, Петька, там… Ну…
Это была настоящая истерика, ее трясло, слезы текли по щекам, она бормотала что-то бессвязное…

- Сумасшедшая, зачем ты туда зашла? Ну что теперь делать? Не плачь, не плачь, - бормотал я, успокаивая ее.
Она не переставала плакать, и мне ничего не оставалось, как схватить ее буквально в охапку и потащить в ванную. Там я долго брызгал на нее холодной водой, она отплевывалась и ругалась.
- Ну что, пришла в себя?
- Ага…
- Дурочка, ну зачем ты туда опять сунулась?
- Не знаю.
- «Не знаю»… Ну ладно, не реви. Ну… а чего там было-то?
Настя всхлипнула:
- А не понять. Чего-то закрутило, понесло… Башка тут же заболела… и на душе как-то погано-погано стало…
И она опять заревела.
- Хреново, - оценил ситуацию я. – Это уже не энергетика. Это уже нечистая сила. Ну ладно, успокойся. Давай о чем-нибудь другом.
- О чем?
- Ну, скажем, какого черта ты заявилась ко мне среди ночи без предупреждения?
Она поморщилась.
- Да ну, просто на поезд опоздала, а папка заявил: надо ехать сегодня. С кем-то договорился, усадили меня в самолет… А я летать терпеть не могу. Постоянно мне казалось, что мы грохнемся, что, по идее, я не должна на нем лететь и все такое. В кино я бы обязательно упала…
- Ну, в кино и не такое бывает… Помню, Алька как-то устроила: рассказывайте любые известные вам жизненные истории, я вам расскажу, как они бы закончились по законам кинематографа. И такого наплела…
- А мы нормально долетели, я просто не знала, что папа тебе не сообщил…
- Да, это странно, что не сообщил…
- Но он ведь такой рассеянный!
- Да… - Я вспомнил, как однажды мама с Владимиром Николаевичем купили билеты в театр и потеряли дома. Каждый был уверен, что он их отдал другому, и другой их где-то потерял. – С мамой то же самое… Кстати, ты видела мою маму? Как она?
- Знаешь, Петька, не обижайся… Но, по-моему, она не в своем уме чуть-чуть. Такая… вся в себе совсем, взгляд потерянный и говорит всегда невпопад.
- Удивила! Я что-то не припомню, чтобы она хоть раз была «в себе». Даже когда была счастлива. Натура такая. Это ж ее шизофренические гены во мне комбинируются. С отцовскими. Его характер в деталях не восстановлю, но он был, по-моему, порывист и импульсивен. Как сделает что-нибудь!.. Все фигели, а он делал вид, что, мол, он всю жизнь этим и занимается… Нет, он тоже не совсем в себе был… Знаешь, что он мне оставил в наследство?
- Дом? Вот этот? С привидениями? – заинтересовалась Настя.
- Угу, сейчас. Дом. И счет в швейцарском банке.
- А что?
- Одну большую коробку.
- С чем?
- С… ну, как это… - А какого черта я ей это скажу? Я уже был предельно откровенен. А быть беспредельно откровенным не хочется… - С барахлом всяким. Ненужным. Вот от кого мне светит наследство – так это от деда, - поспешил я перевести тему. – Он у меня в Израиле, каким-то бизнесом ворочает.

Пока я этого не узнал, я жутко его стеснялся. У всех дедушки как дедушки, а у меня дедушка Шмулик. В детстве с моей прежней фамилией и с таким вот дедушкой мне было очень сложно выжить – и откуда они все знали? – во второй покровской средней школе. Я, как прошедший там курс выживания, могу сказать: кто вышел из этого горнила целым, невредимым и с неповрежденной психикой – хотя насчет этого могут быть разногласия, я все-таки по башке портфелем стукнутый – выживет где угодно и с кем угодно.
А по-настоящему я с дедом познакомился в четырнадцать лет – при не очень радостных обстоятельствах.
Мама – она же не просто так выглядит ненормальной. Она на самом деле не очень здорова. И у нее бывают приступы.
Первый такой случился, когда мы еще жили – пытались выжить – в Покровске. Пытались-пытались, да только попытки раз за разом – все неудачнее и неудачнее… И однажды настал день, когда деньги кончились совсем. Все. Совсем все в доме. Даже вложенные в ценные вещи.
С горя я решил не идти в школу. Впрочем, я туда не ходил уже неделю по причине еженедельной субботней драки с одноклассниками, которая в очередной раз вылилась в перелом – на этот раз всего-навсего, слава богу, безымянного пальца на правой руке. Писать я не мог, а просто ошиваться в их компании не было смысла.
После обсуждения нашего бедственного финансового положения мама сделала неожиданный вывод:
- Да, Петь, нам пора переодеваться и того… на панель.
- На какую панель? Ты чего, мам? Зачем на панель, куда на панель?
- Ну… какая-то же должна быть… - У нее странно бегали глаза и голос срывался. – Только надо твою рубашку прошлогоднюю достать, которая драная совсем…
- Мам, ты что, совсем? Зачем? – Я был в полном ступоре.
- Чтоб… подавали… больше…
- Мам, паперть! Паперть, а не панель, ты чего? Мам? Ма-ама-а-а?!!
Она, побледнев, тихо сползала по стенке.
Я бросился к ней, подхватил на руки. Она была без сознания.

- Скорую! – завопил я, надеясь, что соседи услышат. – Ско-орую!
Я кричал и кричал, даже когда они прибежали и вызвали…

- Ско-орую! Ско-орую!
Точно так же кричали за восемь лет до того какие-то впечатлительные пассажирки. Какого черта? Зачем скорая человеку, которого разрезало пополам, как бумажную куклу? Зачем? Ведь уже не помочь. Уже не спасти, не достать с того света… Но они продолжали кричать, так же, как и я, потому что делать было больше нечего, а надо было что-то сделать, чтобы самим не упасть в обморок…
Долго в юности не мог прочесть «Мастера и Маргариту». Даже когда в школе задали. После того момента, где Берлиоз попал под трамвай – не мог даже видеть книгу. Когда в классе спросили, я просто встал и сказал: «Мирослава Александровна, я не могу ее читать, у меня отца трамваем задавило». Нет, потом прочел, конечно же, когда на Булгакова пробило…

Вот и я – пока кричал, бегал, сидел в скорой, сидел под дверями палаты – чувствовал себя занятым, причастным к чему-то… Когда же наступил вечер и меня выгнали из больницы («Успокойся, все будет хорошо, от этого не умирают»), я даже не знал, что делать, куда приткнуться. Можно было бы поехать к Алёне в ОблЦентр через реку, но – 1) не было денег, 2) нафиг я им был нужен? Втроем в общежитии – куда я им еще нужен, четвертый? И я побрел домой.
В поисках каких-то документов типа полиса, которые были нужны врачам, я закопался в мамины документы. Там я и нашел дедовы письма. Хорошие письма, добрые. От отца, ни разу не видевшего дочь. Когда мы еще жили во Франции, он, оказывается, присылал нам деньги. Сначала я не придал этому значения, но уже возвращая письма на места, задумался…
С утра я бросился на почту, выяснять стоимость телеграммы в Израиль, потом по соседям – собирать нужную сумму. Телеграмма вышла краткой и лаконичной: «Мама в больнице тчк Денег нет тчк Помогите тчк Внук Петя» (и для верности поставил мамину фамилию).
Я не знал, в каком виде и как придет помощь. И тем более не ожидал, что на следующий день (сутки я ходил по дому, как лев в клетке, маялся, вымыл все полы и посуду, постирал занавески и коврик, почистил ботинки и плиту, потом начал шататься по городу в поисках еды и хоть какого-нибудь занятия) у калитки появился моложавый (но все-таки заметно пожилой) мужчина – курчавый, носатый и загорелый. Я даже не думал… нет, не то, что я не думал, что он приедет, я просто не думал, что он будет так хрестоматийно выглядеть! Ну, почти хрестоматийно… Он был рыжий! Вроде бы больше ничем они с мамой похожи не были, но если приглядеться, что-то неуловимое проскакивало в мимике и выражении лица. В кое-чем я даже с изумлением увидел себя.
(На самом деле, я хотел бы так выглядеть, когда мне будет… эммм… за пятьдесят, скажем так. Пусть наследственность и дальше проявляется. Что я, зря от этих антисемитов покровских страдал?)
Он пробил защиту этих вечных молчальников – докторов, которые никогда, никому и ни за что, только кривым нечитаемым почерком в истории болезни.
Мама скоро вышла из больницы, очень изменившаяся, какая-то весело-мрачная, подозрительно шумная, проклиная (так, как только она умеет – несерьезно и необидно) всех и вся и особенно деда, который «свалился на нашу голову невесть зачем, сидел бы в своей Хайфе чертовой всю жизнь, на кой он нам сдался?» Неблагодарность ее зашкаливала. Впрочем, он тоже не упускал случая ее «подколоть».
Я даже думал, что если бы они были не родственниками, а мужем и женой, это была бы очень гармоничная пара – пусть и ругачая, но веселая. Мало того, что по приезде дед одарил нас крупной суммой денег, он еще и навел порядок в доме, закупил целый холодильник продуктов (мама по рассеянности всегда забывала что-нибудь купить, даже когда деньги были), связался с какими-то знакомыми, устроил маму на работу, посоветовал сменить климат, оплатил больше половины взносов за квартиру в Краснодаре…
Зачем, почему он это делал? Он был одинок. Кошмарно, вселенски одинок в получужой стране, среди получужих людей. А мы были – полуродные в стране полуродной. Все зависит от оттенка, от малейшего различия между тем, что видишь, слышишь, ощущаешь… И одиночество сменяется любовью.

Все это – сумбурно, запинаясь и припоминая интересные подробности – я кратко пересказал Насте, пока мы переволакивали собаку, собачью подстилку и подвернувшийся под руку диван на колесиках в мою комнату.
Я, если честно, опасался, не пробралась ли нечистая сила и туда. Вообще я был в смятении: до этого вечера я все-таки был более материалистом, хоть поэту и не положено. Ладно, можно не верить в призраков на дороге. Но когда твой собственный дом сходит с ума…
- Вроде все спокойно, - сообщил я Насте, в первый раз заглянув в комнатц. – Давай ты будешь спать здесь, а мы с Васькой будем обеспечивать двойной заслон. Против нас любая нечистая сила – тьфу.
- Ты уверен?
- Абсолютно, - кивнул я. Хотя был совсем не уверен.

- И все же я тебе завидую, Петька. У тебя такая интересная жизнь… всегда была.
- Да? – я обернулся к Насте. – Безумно интересная! Из первых семнадцати лет жизни десять я провел по уши во всякой дряни – бедности, голоде, бесконечных издевательствах, драках и кошмарной беспросветности города Покровска. И последующие три – в безумной скуке, однообразии – зато сытости – и кошмарном, выматывающем душу романе, который очень быстро стал так же однообразен, как и все меня окружавшее. Поверь, завидовать тут нечему.
- Ну, - она смутилась. – Я понимаю… у меня тоже было сплошное однообразие в жизни. И никаких отношений – совсем, понимаешь? Один мне безумно нравился, но он выбрал мою подругу… Ну, а мама мне сказала: «Подруг у тебя мало, а парней еще – завались». Потом другой… ну, он слишком многого хотел, понимаешь?.. – и я его послала. А жаль, он был такой… такие мне говорил красивые слова, так…
- Настя… Никогда не верь красивым словам вроде "Я люблю тебя так, как никто никого никогда не любил" или "Я хочу, чтоб мы были вместе вечно", если не видишь за ними чувств. А чувства - их в простом объятии больше, чем в миллионе слов, поверь мне. В этом мире вначале было дело, а затем уже слово. Вот в чем главное. Поняла?
- Ага.
- Спи.
Она прикрыла глаза.
- Нет, не могу. Расскажи еще что-нибудь, Петька.
- Насть, светает. Я спать хочу.
- Ну… Петька… Ну пожалуйста!
- Что ты – маленькая? Без сказки заснуть не можешь?
- Не могу, - улыбнулась она.
- Ну, имей в виду… Ты сама напросилась. Сказка скучная и грустная.

Отредактировано Шуша (2007-07-28 18:46:21)

Под ее тяжелым взглядом я начал неумело распихивать продукты на нижние полки, места не хватало, из рук у меня все валилось… Наконец пакет опустел. Я взял коробку молока и направился к Алисиной комнате.
Женщина ловко обогнула меня и была у двери первой. Двигалась она быстро и как-то незаметно, словно тень по стене. Забарабанила в Алисину дверь.

- Алиска! Алиска!
Рыжая просунула голову в дверь:
- Чего тебе?
- Слушай, если этот тут теперь живет, так пусть платит.
- Чего платит?
- За коммунальные услуги пускай платит. А если будет, как с тем…
- Успокойся, не будет.
- То я управдомше пожалуюсь.
Алиса расхохоталась, но как-то зло, неискренне:
- Жалуйся, кому хочешь. У него все равно денег нет.

- Почему, есть у меня, - возмутился я. – Тридцать шесть рублей и пятьдесят копеек, могу хоть сейчас заплатить.
Женщина оглянулась на меня почти со злостью и снова глянула на Алису:

- Тогда сама плати или как хочешь, хватит с нас твоих нахлебников. А то я…
- Да ну тебя, - Алиса схватила меня за рукав и втащила в комнату.
- Управдомше пожалуюсь, - договорила соседка уже в закрытую дверь.
- Жлобина, - со злостью бросила Алиса. – Стукачка. Чертов квартирный вопрос, испортил москвичей… а особенно приезжих.
- Да уж, приезжих, - бросил я. – Откуда только у таджиков столько денег? По вокзалам, что ли, насобирали?
- Да у них не деньги, у них знакомства. Были б деньги – они б квартиру купили. А они что? Отсудили одну у нас, одну у Нины Дмитриевны, одну у Лопуховых – ну вот у этой тетки с мужем. Сволочи. – Какая-то усталая злость светилась в ее глазах, как будто она долго с кем-то боролась, но еще не победила, и ей предстояло продолжить бой… - На ковшик, пойди вскипяти молоко.

Я поразительно хорошо себя чувствовал. Учитывая, что только что я валялся полумертвый в снегу и не мог говорить, а теперь вовсю ходил, разговаривал и размышлял, это было очень странно. То ли подействовала Алисина настойка, то ли ее взгляд и командирский голос.
Мне было несколько странно оказаться в такой обстановке. Признаться, я никогда не был в коммуналках. Жил некоторое время, правда, в общежитии, а потом… В общем, там, откуда я сбежал, не было случая вспомнить о «честной бедности», как это называла мама. Это был ее девиз в те времена, когда мы жили, как придется и чем придется. Но наша бедность носила все же оттенок… удальства: таскать яблоки из чужого сада и хлеб из булочной и вообще – вертеться, пытаясь найти средства к существованию. Это был вызов. А бедность Алисы и ее соседей был унылой и какой-то беспросветной, словно освещенной тусклой кухонной лампочкой.
- Сколько тебе лет? – поинтересовалась она за ужином.
- Восемнадцать, - ответил я. Увидел ее удивленные глаза и пояснил: - Я просто ростом не вышел… Наследственность плохая.
- Большой мальчик, - улыбнулась она. – Что, родители выгнали из дома? Отец кричал: «Ты мне больше не сын», ты принял позу оскорбленной невинности и гордо хлопнул дверью?

- Н-нет, - удивленно протянул я. – У меня вообще нет отца.
- Извини. Тогда небось повздорил со старым, но богатым любовником, заявил, что не хочешь от него зависеть и гордо ушел?
- Ну, в общих чертах – да… Как ты узнала, что я…

Она снова улыбнулась:
- Элементарно. На шею свою посмотри. У тебя там засос, кажется, с отпечатком зубов. Обычно девушки таких не оставляют – впрочем, если я ошибаюсь, приношу свои извинения.
- Нет, ты права… - засмущался я. – Это все так сложно, знаешь. С любовью всегда сложно.

- Ты его любил? – спросила она, но как-то без интереса, словно о погоде или еще чем-то незначащем.
- Н-нет… Я же говорю, все сложно…
- Любил, но не его?
- Ну, что-то вроде того…

- Ладно, не буду мучить. Схожу к таджикам за раскладушкой.
- А дадут? – спросил я, хотя меня больше интересовала, поместится ли она здесь.
- Отберу, - грубо сказала она. – Пусть только попробуют… Они же, знаешь, на меня долго наезжали по-всякому. А я взяла их главного как-то за грудки и тряхнула хорошенечко… Теперь вроде посмирнее стали.
Она ушла. И тут уснувшая было Даша закопошилась в кроватке и вроде даже начала хныкать. Я застыл, не зная, что предпринять.

Алиса вернулась буквально через полминуты.
- Спят, балбесы…
- Слушай, тут Дарья плачет…
- Сам ты Дарья, - бросила она. – Дарья – это пельмени такие. А мою дочь зовут Евдокия.
- Ага, - сказала вмиг успокоившаяся девочка.

Алиса присела у кроватки.
- Ну, что тебе? Хочешь, песенку спою?
- Ага.
- Какую?
- Пхо Австхалию.
- А ты мне сначала расскажи, кто в Австралии живет? – Алиса хитро улыбнулась. – Ну? С сумкой на животе?
- Кенгуху…

Ну вот, серия готова, спасибо огромное Сьюзи.
Серия очень сумбурная, потому что писалась долго, несколько месяцев, а изменения происходят бесконечно. Любовь, ветрянка, алгебра... да мало ли что в жизни случается. В общем, терпите

Серия 7. Утро вечера мудренее

Бывают сны, от которых просыпаться не хочется. Бывают, наоборот, такие, когда ты счастлив, что это только сон. А бывают сны, когда там тебе все кажется просто и понятно, а очнувшись, ты даже не понимаешь, что это было, как оно могло произойти и хочешь ли ты повторения.
Путано, да?
Да я сам в этом путаюсь. Мои сны меня самого пугают и восхищают одновременно своей сюрреалистичностью и невозможностью.
В ту ночь мне снился отец. Снится он мне редко, потому что я его плохо помню. Очень смутно – как голос, так и внешность.
Снилось, что я пробираюсь куда-то к нему какими-то грязными улицами и дворами, меня задерживают, останавливают, ловят и хватают за пуговицу, преследуют… А вокруг меня стены, дома, заборы, курятники какие-то, загораживающие проход. Просто квест какой-то.
Но в то же время – понимаете – я уже разговариваю с отцом, впрочем, это странный разговор – он стоит ко мне спиной, молча, только иногда дергает плечом или мотает головой.

Но я понимаю все, что он хочет мне сказать и отвечаю:
- Да. Да, уже семнадцать лет. Я понимаю, кошмарная цифра. Я понимаю. Я большой? Вырасти я вырос, хоть и позже всех, а вот повзрослел ли… Да, я странный. Я не такой, как все – но это вообще миф, что существуют «все». Они все совершенно разные. У каждого свои тараканы. Мутаций столько же, сколько людей, просто некоторые из них схожи. Моя же, по-видимому, уникальна… Да, нас пытаются сделать одинаковыми. Иногда им это удается – но лишь с подростками. Через несколько лет все идентичные девочки-фанаточки-чего-бы-то-ни-было снова станут совсем разными людьми. В этом веке приходится рано взрослеть… Против нашего желания. Да. Алька не думала, что в семнадцать лет окажется одна в чужом городе с ребенком на руках. Я… не думал, что в семнадцать лет стану… стану наложником… Но я… мы ведь справились. Мы смогли выпутаться. И выпутаемся из чего бы то ни было. Она, по крайней мере. Я бездарь и не на что не гожусь. Я потому и пошел в шоу-бизнес. Все равно задушат, так хоть покуражусь напоследок. А в том, что когда-нибудь задушат, я не сомневаюсь. Знаешь, как мама говорит? «Был у меня», - говорит, - «мальчик, да ушел в шоу-бизнес и сгинул там. А не сгинул, так сгинет, потому что нежного воспитания. Роскошь любит – людям правду в лицо говорить. Такие там не то что не выплывают, их топят, да еще и веслом по башке в придачу лупят». И она права, хоть и груба. Но ты же знаешь, она всегда была прямолинейна. И роскошь говорить правду в лицо позволяла себе всегда…
А в это время тот я, что пробирался к нему через препятствия, добрался всё-таки. Он упал на колени и припал губами к его руке в сыновьем почтении.

«Какой этот я дурак, что не сделал так же», - подумал я.
- Я хочу спросить только одно, - почтительным шепотом произнес тот я, - но непременно у тебя. Что такое любовь? Как понять, что это она? Как ее вернуть? Как завоевать? Как уберечься? Ой, не одно получилось, а много…
«Тот я тоже не лучше», - подумал я, хотя все эти вопросы волновали меня не меньше.
Но я не услышал, что сказал отец. Его слова были обращены только к тому мне, который, хоть и был мною, но воспринимал слова как-то отдельно…
«Вот я балбес, - пришло мне в голову сразу же по пробуждении. – Все у меня не слава богу».

Это утверждение относилось ко мне всегда, с самого рождения. Самое неприятное в том, чтоб быть ребенком шизиков (или хотя бы одной сумасшедшей) – полное неведение относительно того, как они поступят. И не только в масштабах «обнимет и расплачется или даст веником по загривку». А еще и в плане ужасных мучений по поводу «а что было бы, если бы они поступили иначе в такой-то ситуации». Что было бы… Что? Что? Если бы их вдруг укусила какая-то муха и они бы не туда пошли, не то сказали, не то сделали? В их поступках нет логики, а значит, их и моя судьба зависели от одного чоха, от какой-то мухи… Я пробовал разобраться в этом, распутать этот клубок, это воронье гнездо моих неслучившихся судеб – я написал… попробовал написать книгу. Пишу я из рук вон плохо, поэтому получилось черт знает что. Я ушел в историю знакомства родителей, потом закопался куда-то еще глубже… перечёл и решил оставить до лучших времен. До самых-самых лучших. 
Самое неприятное во всем этом было то, что эти неслучившиеся судьбы не увядают, не случившись. Они продолжают меня мучить и не только размышлениями. Они распускаются – где-то там… во снах, скажем… в каком-то том мире. И душат меня по ночам, когда я не могу понять – правда ли это или только сон.
Нет, конечно, это не так страшно. И это бывает нечасто. Ну, обсмотрюсь киношек, приснится, что я в раннем детстве осиротел, попал в детдом, вышел оттуда, меня послали в Чечню… Или еще что-нибудь. Но осознавать, что это не порождение твоего воспаленного воображения, а реальный (ну или почти реальный) вариант развития событий… Свихнуться можно.
Хотя… может, я уж давно… того?

Лежу сейчас в психушке, а все происходящее мне лишь снится? Натренированный всевозможными ночными кошмарами, я со-овсем не отрицал подобной возможности. Ведь, в конце концов, и Алиса не знала, снится ли ей Белый король или она и все с ней происходящее снятся Белому королю.
Вот, скажем, нечисть вчерашняя. Ведь такого не бывает. Так? Не бывает ведь? Много-много лет мне утверждали: нечисти не бывает. Это все фантастика. Мистика. Гоголь. «Ночь перед рождеством». Но вот ведь – что-то меня вчера крутило и сводило с ума. Не глюки, я уверен. Не знаю, почему.
Зачем-то мы этой нечисти нужны. Не будет это все просто так приходить.

Сон вдруг слетел с меня мгновенно. Я лежал на довольно узком диване, на спине. В окно через плотные шторы пытались пробиться солнечные лучи. Было еще совсем рано (по моим меркам) – часов девять.
Но надо было действовать. Я отчетливо это понял. Понял, что меня разбудили.

Надо-то надо, а что делать? Я интуитивно встал с дивана (Настя и пёс оба спали свернувшись калачиком – она в моей постели, он на подстилке), покружил немного по комнате, вдруг упал на колени перед шкафом, выдвинул нижний ящик и начал перебирать инструменты.

Вытащил молоток, взвесил в руке. Нашел стамеску, чуть не порезался. Потом подумал и заменил молоток на гвоздодер – у него ручка длиннее, а врезать тоже можно нехило. Задумался, глядя на пилу – и тут меня пробрал такой смех, что я едва успел выскочить за дверь, чтоб никого не разбудить. Я прислонился к стенке и просто содрогался от дикого хохота.

С кем я собрался воевать? И чем, главное?! Идиот…
Обнаружив, что сжимаю в руках стамеску и гвоздодёр, я расхохотался еще пуще. Потом вдруг замер, сжал кулаки и пошёл по коридору. По пути меня еще раз нагнал хохот – когда мне вдруг подумалось, что надо бы взять утюг.

В той комнате было тихо, но я чувствовал движение воздуха возле лица. Он словно сгустился. Я вдохнул и не мог выдохнуть. В глазах потемнело. Я сделал шаг назад и прижался спиной к стене. С трудом выдохнул. Выкинул вперед руку.
- Послушай, - вытолкнул я из себя первое слово, - нечистая… сила. Уходи… пожалуйста. Очень тебя прошу. А то мне… нехорошо. – Я попробовал махнуть рукой со стамеской.
Отлетел к другой стене, стукнулся головой.
Подождал, пока исчезнут звездочки в глазах, приподнялся.

Нащупал что-то под рукой. Зеркало. Осторожно посмотрел в него.
В нем не отражалось ничего. В смысле, ничего необычного. Впрочем, возможно, нечистая сила не отражается в зеркале. Что-то я совсем непросвещен по этому вопросу…
Инстинктивно отвернул зеркало от себя – вдруг отразит следующий удар.
Что же делать? Если обычные слова не действуют… Колдовать, что ли?
Я же не умею…
Но губы уже сами зашептали всплывшие в голове слова:
- Стану, перекрестясь… выйду, поворотясь… из дверей в двери, из тех дверей в ворота… выйду я в чисто поле, просторное, широкое… - Что-то просто крутилось в мозгу, что-то я произносил вслух. – Как на море-океане, на славном острове Буяне стоит бел-горюч камень Алатырь… камень Алатырь… отстрани огненного, духа нечистого, денного, нощного, вечернего, утреннего, минутного, часового, всю силу тёмную отверни от всех дум и мыслей, мечтаний и видений, воли и деяний… - Слова словно растворялись в воздухе, не успев прозвучать, впитывались в него, как вода в песок. Воздух сгущался, и мне было все тяжелее говорить. - Слово мое крепко на всякую минуту, на всякий час, на всякий день. – И уже от себя: - Ныне и присно и во веки веков. – Эти слова прозвучали громко. Даже громче, чем мне бы хотелось. Давление будто ослабло. Я встал и сделал шаг. Еще один. Пошел к выходу…
Пол снова ушел из-под ног, наклонившись, будто палуба корабля. Меня крутануло, подбросило, завертело и отшвырнуло снова к стене.

У меня, кажется, болело все… Я открыл глаза и увидел рядом с собой зеркало. Взглянул и вскрикнул от ужаса – на меня смотрели чьи-то чужие глаза, темные, громадные, затягивающие в зазеркалье. Я отбросил от себя зеркало, взмахнул как-то руками и нащупал вдруг молоток, я схватил его и что было сил ударил в это зеркало, стараясь не смотреть в стекло, не видеть этих глаз… Оно разлетелось осколками, а я упал на спину, не боясь порезаться, закрыл глаза руками и вспомнил…
Вспомнил, как когда-то давно, в Покровске, разбил трюмо. Огромное зеркало, пережившее все и всех. Я попытался сдвинуть его с места, чтобы увидеть, что за ним – я был уверен, что окно – да не просто окно, а куда-нибудь… Мне было три года. Меня нашли под кроватью, в дальнем углу. Вся комната – в битом стекле, а на мне – ни царапины.
Говорят, кто разобьет зеркало, тому не будет счастья семь лет. Я разбил трюмо – это увеличивает срок втрое.
Мне двадцать четвертый год, последний год несчастной жизни…
«Бел-горюч камень Алатырь… бел-горюч….»
Я очухался, наверно, не скоро. Открыв глаза, я сразу почувствовал: оно ушло. Нечистая сила нас оставила. Мне стало легко дышать. Я встал и пошел снова в спальню. Утро было в разгаре. Я упал на кровать рядом с Солнцем и уснул глубоким, беспробудным сном…

«Перепутаны все лица… пусть мне лучше это снится…», - всплыла вдруг в сонном мозгу цитата.